— Так, пустяки, — говорит Беверли, снова пытаясь изобразить на лице серьезность, но у нее ничего не выходит. Чем больше она старается, тем сильнее ее разбирает смех. Как когда-то в детстве.

— Я вдруг подумала: я ведь даже не знаю, что это за авиалиния. Видела только: на фюзеляже нарисована большая утка…

Но ее опять разбирает смех, и она закатывается хохотом. Пассажиры оглядываются, иные смотрят нахмурясь.

— «Рипаблик», — отвечает сосед.

— Простите, что вы сказали?

— Мы летим на самолете «Рипаблик Аэрлайнз» со скоростью четыреста семьдесят миль в час. Вон там у вас на спинке сиденья кармашек, а в нем инструкция ОЗОС. Там сказано…

— ОЗОС?

Он достает из кармана своего сиденья инструкцию безопасности. На первой странице действительно изображена эмблема «Рипаблик Аэрлайнз». В инструкции указаны аварийные выходы из салона, где можно найти плавучие средства на случай непредвиденной посадки на море, подробно объяснено, что надлежит делать при аварии.

— Инструкция ОЗОС — «оторви зад от сиденья», — поясняет молодой человек, и они оба хохочут.

«А он ничего, симпатичный», — неожиданно думает Беверли. Свежая мысль, первая мысль после пробуждения, когда голова еще не забита всякой ерундой. На молодом человеке пуловер и джинсы-варенки; темно-русые волосы скреплены на затылке сыромятным ремешком. Беверли вспоминает «конский хвост», который она носила в детстве.

«У него, наверное, очень приятный член, вкрадчивый, деликатный. Достаточно длинный для танца бедер, но не толстый. Быть может, оттого в этом парне нет никакой высокомерности».

Она смеется до слез, не в силах ничего с собою поделать. А ведь у нее нет даже носового платка, чтобы вытереть слезы, думает она и хохочет еще звонче.

— Вы бы как-нибудь посерьезней, а то стюардесса выбросит вас за борт, — наигранно важным тоном делает он замечание, а Беверли лишь кивает головой и смеется не переставая. У нее начинает колоть в боках и животе.

Он подает ей белоснежный носовой платок, и она утирает слезы. Каким-то странным образом это помогает ей взять себя в руки. Впрочем, смех прекращается не сразу. Он переходит в сдавленные фыркающие звуки. Время от времени Беверли вспоминает утку, изображенную на фюзеляже самолета, и вновь начинает хихикать.

Затем возвращает соседу платок:

— Спасибо.

— О Боже! Мадам, что у вас с рукой? — участливо спрашивает сосед и на мгновение задерживает ее руку.

Беверли смотрит и видит, что у нее обломаны кончики ногтей: один ноготь она сломала совсем, когда опрокидывала на Тома туалетный столик. И ей становится больно. Не так болит сам ноготь, как больно вспоминать случившееся. И ей уже не до смеха. Она тихо высвобождает руку.

— Прищемила автомобильной дверцей в аэропорту, — отвечает она, вспоминая, как всякий раз ей приходилось лгать после побоев, объясняя, откуда у нее синяки: вначале ее бил отец, затем Том.

Интересно, это последняя ее ложь? Как было бы хорошо больше не врать. Хотелось бы в это верить. Беверли представляет себе такую картину. В палату к неизлечимому раковому больному входит врач и говорит: «Рентген показал, что опухоль уменьшается. Необъяснимо, но факт. Мы просто теряемся в догадках. Она действительно уменьшается».

— Наверно, ужасно болит? — спрашивает пассажир.

— Я приняла аспирин. — Беверли снова раскрывает журнал, купленный в салоне, хотя знает, что уже дважды прочла его от корки до корки.

— А вы куда путь держите?

Беверли закрывает журнал, смотрит на соседа и, улыбаясь, отвечает:

— Вы очень любезны, но я не хочу говорить. Хорошо?

— Хорошо, — говорит он ей с улыбкой. — Но если вы вдруг захотите выпить за здоровье той утки, которую увидели на фюзеляже, так я угощаю, как только прилетим в Бостон.

— Спасибо, но у меня пересадка на другой самолет.

— Досадно. Вероятно, у меня сегодня несчастливый день по гороскопу, — говорит молодой человек и вновь раскрывает книгу. — Но вы так замечательно смеетесь. В вас можно просто влюбиться.

Беверли тоже раскрывает свой журнал, но вместо того, чтобы углубиться в чтение статьи о прелестях Нового Орлеана, почему-то начинает разглядывать свои пальцы. Под двумя ногтями лиловые кровоподтеки. Она мысленно слышит, как Том кричит ей с лестницы: «Убью, сука! Падло!» Беверли ежится от холода. Сука для Тома, сука для белошвеек, которые запарывают работу накануне важных показов, после чего некой, уже отошедшей в прошлое Беверли Роуган приходилось пропесочивать и подгонять своих работниц; сука для отца, еще задолго до того, как Том и эти злосчастные белошвейки стали частью ее жизни.

«Сука!»

«Убью!»

«Падло!»

Беверли тотчас закрывает глаза.

Нога, которую она порезала об осколки флаконов, когда выбегала из спальни, болит еще сильнее, чем пальцы. Кэй дала ей бинты, туфли, чек на тысячу долларов, который Беверли незамедлительно, ровно в девять утра, превратила в наличные в Первом Чикагском банке на Уотер-сквер.

Несмотря на протесты Кэй, Беверли написала ей в ответ на любезность расписку на тысячу долларов, причем на первом попавшемся под руку чистом клочке бумаги. «Я где-то читала, что не так уж важно, на чем написано. Она все равно считается документом, — сказала она Кэй. При этом она слышала свой голос как бы со стороны, как слышат звуки радио из соседней комнаты. — Один человек написал расписку на артиллерийском снаряде. Я прочла об этом в книге курьезов. — Беверли замолчала и нервно засмеялась. Кэй посмотрела на нее серьезным взглядом, важным и многозначительным. — Я постараюсь получить деньги как можно скорее, прежде чем Том додумается заморозить счета».

Хотя Беверли не чувствует усталости (впрочем, сознает, что перенервничала, хотя крепкий черный кофе, который заварила Кэй, держит ее на взводе), минувшая ночь кажется ей какой-то страшной нелепой фантасмагорией.

Беверли вспоминает, как за ней увязались трое подростков. Они обзывали ее, свистели, но не отваживались подойти близко. Она облегченно вздохнула, когда увидела белые неоновые огни какого-то магазина. Беверли не колеблясь вошла в магазин, и продавец, весь в прыщах, впился взглядом в ее старую блузку, а она упросила его ссудить ей сорок центов на телефонный разговор. Долго упрашивать продавца не пришлось, ее вид был красноречивее слов.

Беверли набрала по памяти номер подруги Кэй Маккол. Прослушала, наверное, дюжину долгих гудков, встревоженно думая: «Неужели Кэй упорхнула в Нью-Йорк?» Она уже хотела повесить трубку, как вдруг заспанный голос Кэй пробормотал:

— Может, это и к лучшему… Кто это?

— Это я, Кэй. Я, Бев, — сказала она, смущенно умолкла, но тотчас решительно выпалила: — Мне нужна твоя помощь.

Наступило молчание, затем через несколько секунд послышался голос Кэй, сонливость ее как рукою сняло.

— Где ты? Что случилось?

— Я у магазина «Семь-одиннадцать». Угол Стрейленд-авеню и какой-то улицы, не знаю, какой. Кэй, я ушла от Тома.

Кэй отозвалась быстро. Голос ее прозвучал взволнованно и патетически.

— Молодчина! Наконец-то! Ура! Сейчас приеду, заберу тебя. Сукин сын! Вот говно! Сейчас приеду за тобой на этом чертовом «мерседесе». Умница! По такому случаю закажу оркестр в составе сорока музыкантов. Сейчас, подожди.

— Я возьму такси, — сказала Бев, держа наготове на потной ладони два десятицентовика. В круглом зеркале у дальней стены она увидела, как прыщавый продавец в глубокой мечтательной задумчивости созерцает ее зад. — Но тебе придется расплатиться с таксистом. У меня нет ни цента.

— Я приплачу ему пять долларов чаевых! — вскричала Кэй. — Это самая отрадная новость после отставки Никсона! Давай приезжай ко мне, дорогая. И тогда… — Кэй замолчала, а когда заговорила снова, в голосе ее уже не было шутливости, зато было столько доброты и любви, что Беверли чуть не разрыдалась. — Слава Богу! Наконец-то ты порвала с ним, Бев! Я не шучу. Слава Богу!