Когда самолет выходит из пелены облаков, звучат колокольчики. Тряска прекращается. Бен Хэнском засыпает. Перегородка между прошлым и настоящим полностью исчезает, и он, словно в глубокий колодец, падает сквозь года, точно летит по ночным туннелям. 1981-й, 1977-й, 1969-й и вдруг — вот он, июнь 1958 года, яркое летнее солнце проникает в закрытые глаза спящего Бена. Он видит не темноту над Западным Иллинойсом, а яркое солнце.

Июнь. Двадцать семь лет назад. Дерри, Мейн.

Перезвон.

Звонок.

Школа.

Вот она, школа…

Ура школе…

2

Конец!

Звонок раскатился по коридорам деррийской школы — огромного кирпичного здания на Джексон-стрит. При этом звуке одноклассники Бена дружно возликовали, а миссис Дуглас, обычно самая строгая из учителей, не предприняла никаких попыток унять класс. Возможно, она знала, что эта задача невыполнима.

— Дети! — обратилась она к классу, когда смолкли хлопки и крики. — Прошу минуту внимания.

Среди возбужденных голосов раздалось несколько кряхтящих стонов. Миссис Дуглас держала в руках табели успеваемости.

— Меня-то переведут, — весело проговорила Сэлли Мюллер, обратясь к Бев Марш, сидевшей в другом ряду. Сэлли — веселая, миловидная отличница. Бев тоже миловидная, симпатичная, но в этот день у нее не было и следа того веселого возбуждения, какое овладевает всеми в последний день занятий. Она угрюмо смотрела на свои поношенные спортивные туфли; на щеке у нее виднелся желтый, уже отцветающий синяк.

— А мне по фигу, переведут меня или не переведут, — сказала Бев.

Сэлли презрительно хмыкнула. «Порядочным девочкам неприлично так выражаться», — вот что говорила ее гримаса. Затем Сэлли повернулась к Грете Боуи.

«Вероятно, этот веселый звонок, возвестивший о конце учебного года, и заставил Сэлли забыться и заговорить с Бев», — подумал Бен. Сэлли Мюллер и Грета Боуи были из богатых семей и жили на Вест-Бродвее, а родители Бев жили в трущобном районе на Лоуэр-Мейн-стрит. Лоуэр-Мейн-стрит и Вест-Бродвей разделяло расстояние не более полутора миль, но любой мальчишка, даже в возрасте Бена, знал, что между ними дистанция огромного размера, все равно что от Земли до Плутона. Достаточно было взглянуть на одежду Бев: дешевый свитер, мешковатую не по размеру юбку, как будто она досталась ей из запасников Армии Спасения, достаточно было посмотреть на поношенные спортивные туфли — и становилось ясно, как далеко Бев до Сэлли. Но Бену все равно больше нравилась Бев, гораздо больше, чем Сэлли. У Сэлли и Греты были красивые наряды; Бен подозревал, что обе девчонки, возможно, каждый месяц делают завивку, но это не меняло главного: делай они перманент хоть каждый день, все равно они так бы и остались теми, кем были: тщеславными, надутыми снобами.

«Бев лучше, — подумал он, — гораздо лучше». Хотя доведись ему прожить миллионы лет, он, наверное, так и не осмелился бы заговорить с ней. И все же иногда, в безысходные зимние дни, когда за окном сонно желтеет небо, точно спящая кошка, калачиком свернувшаяся на диване, когда миссис Дуглас бубнит урок математики (что-нибудь про деление или общий знаменатель у двух дробей), или читает вопросы из учебника, или рассказывает о полезных ископаемых Парагвая, — в эти дни, когда кажется, что уроки никогда не кончатся, ну и пусть не кончаются, все равно на улице слякоть, Бен нет-нет да и взглянет украдкой на Беверли, выхватит взглядом ее лицо; сердце его защемит от отчаяния и в то же время как будто светлеет. Как видно, он влюбился в Беверли по уши; не случайно, когда по радио «Пингвины» пели свой шлягер «Земной ангел» — «Милая моя… все мысли о тебе», — Бен всякий раз думал о Беверли. Да что и говорить, это было глупо, глупо, как использованная гигиеническая салфетка «Клинекс», глупо, и тут ничего не поделаешь. Ему казалось, что таким толстякам, как он, которых еще называют «жиртрест», дозволено любить красивых девушек разве что в глубине сердца. А если бы он признался Беверли, она бы либо высмеяла его (ужасно), либо издала какой-нибудь нехороший звук, как если бы ее затошнило от отвращения (а это еще хуже).

— Ну а теперь, пожалуйста, подходите по одному. Я буду вызывать. Поль Андерсон… Клара Бордо… Грета Боуи… Кэлвин Кларк… Сесси Кларк…

Пятиклассники выходили по одному, исключая разве что близнецов Кларков, которые подошли, как обычно, взявшись за руки; различить их можно было только по длине белокурых волос и по одежде: на ней было платье, а на нем джинсы. Каждый получал у учительницы свой желтовато-коричневый табель с американским флагом и клятвой верности на титуле и с Иисусовой молитвой на обороте. Получив табели, ученики степенно выходили из класса, а затем топоча мчались по коридору к раскрытым входным дверям. Потом стремглав неслись по улице: кто на велосипеде, кто вприпрыжку, кто на воображаемых скакунах. Эти похлопывали себя по бокам — получалось что-то вроде стука копыт, иные размахивали руками и пели наподобие «Боевого гимна республики»: «Я видел зарево, пылала наша школа».

— Марсия Фэддон… Фрэнки Фирк… Бен Хэнском…

Бен поднялся, бросив прощальный взгляд на Беверли Марш. Теперь он не увидит ее до конца лета. Он направился к учительскому столу. Одиннадцатилетний толстозадый мальчишка в отвратительных новых джинсах с блестящими медными пуговицами и трущимися друг о друга штанинами. Он покачивал бедрами, точно девица. Живот перекатывался из стороны в сторону. Мешковатый бумажный спортивный свитер, хотя на дворе теплынь. Бен почти всегда носил такие свитеры: очень стыдился своей большой груди. Стыдился еще с первого учебного дня после рождественских каникул, когда он по совету мамы надел фирменную спортивную рубашку, и шестиклассник Белч Хаггинс, увидев его обнову, противным голосом закричал: «Эй, ребята, смотрите-ка, что Санта Клаус подарил на Рождество Бену Хэнскому! Бюстгальтер шестого размера!» Белч умирал со смеху в восторге от своего остроумия. Остальные тоже смеялись, в том числе несколько девчонок. В ту минуту пред Беном разверзлась преисподняя. Бен упал бы в нее безропотно. Даже не пикнул, разве что, может, пробормотал слова благодарности.

С того дня он носил бумажные спортивные свитеры; у него их было четыре, и все сидели на нем мешком: коричневый, зеленый и два синих. В этом, и только в этом, ему удалось проявить твердость и настоять на своем желании — одно из тяжких испытаний в его безмятежном детстве, которое прошло в беспрекословной почтительности к родителям. Если бы в тот день он увидел, что Беверли Марш хохочет вместе со всеми, он бы, наверное, сгорел от стыда и умер.

— Очень приятно было учить тебя в этом году, Бенджамин, — сказала миссис Дуглас, вручая ему табель.

— Спасибо, миссис Дуглас.

— Па-сибо, мис-сус Дубас.

Это был, разумеется, Генри Бауэрс. Генри учился вместе с Беном в пятом классе, хотя должен был окончить шестой, как и его приятели Белч Хаггинс и Виктор Крис: остался на второй год. Учительница его не вызвала, а это не предвещало ничего хорошего. Бену было тревожно: как-никак, в этом есть доля его вины, и Генри это отлично известно.

На прошлой неделе, во время годовой контрольной, миссис Дуглас бросила бумажки с номерами в шляпу, а затем рассадила учеников кого куда, смотря кому какой выпал жребий. Бен оказался в заднем ряду с Генри Бауэрсом. Как обычно, Бен локтем загородил тетрадь и склонился над нею в три погибели, живот приятно упирался в край стола. Для вдохновения Бен то и дело посасывал кончик авторучки.

Почти всю первую половину экзамена по математике, что был во вторник, с другого ряда до Бена доносился шепот, тихий, почти не слышный, шепот большого знатока конспирации, примерно так передают сообщения на тюремном дворе:

— Дай списать!

Бен посмотрел налево и встретился взглядом с Генри Бауэрсом, в глазах у того была написана ярость. Генри был крепкий малый даже для своих двенадцати лет. Руки и ноги у него были налиты мускулами, как у работяги-фермера. Отец его имел репутацию полоумного, у него был небольшой земельный участок в конце Канзас-стрит, около дороги на Ньюпорт, и Генри по меньшей мере тридцать часов в неделю вкалывал на огороде: мотыжил землю, пропалывал сорняки, собирал урожай, если, конечно, было что собирать.