Эдди спустился, обошел странное сооружение с другой стороны и увидел табличку. Он прочел ее вслух, шепотом, каждое слово раздельно.

НЕ ПОДХОДЯТ БОТИНКИ?

ЖМУТ ТУФЛИ? ПРОВЕРЬТЕ И УБЕДИТЕСЬ САМИ.

Эдди снова обогнул странное сооружение, поднялся по трем ступенькам на небольшую платформу и просунул ногу в щель. Интересно, подходят ли ему его ботинки? Эдди не мог ответить на этот вопрос, но его одолевало желание немедленно проверить и убедиться. Он просунул лицо в предохранительную маску и большим пальцем нажал на кнопку. Перед глазами вспыхнул зеленый свет. Эдди посмотрел и ахнул. Он увидел ботинок, наполненный зеленым дымом, а в ботинке плавала какая-то нога. Эдди пошевелил пальцами на своей ноге и увидел, что пальцы, которые были у него перед глазами, тоже зашевелились. Это были и впрямь его пальцы, как он и предполагал. И тут до него дошло, что он видит не просто пальцы, а кости, свои кости. Кости на ноге. Он скрестил большой с соседним пальцем на правой ноге, но они были не белого, а зеленого цвета, как ягоды крыжовника. Эдди увидел…

Но тут мать пронзительно завизжала. Ее панический крик прорезал тишину обувного магазина, точно лезвие жатки или шаровая молния. Эдди испуганно дернулся, высвободил лицо из предохранительной маски: мать в одних чулках, как паровоз, неслась к нему, платье ее раздувалось по ветру. По дороге она опрокинула стул с какими-то измерительными приборами. Грудь у нее вздымалась. Алый рот, застывший буквой «О», изображал ужас. Эдди повернулся, наблюдая за ее стремительными перемещениями.

— Эдди, слезай оттуда! — закричала мать. — Слезай немедленно. Ты себе так рак заработаешь! Слезай, слышишь, Эдди! Эдди-и-и!

Эдди попятился, как будто машина, за которой он стоял, вдруг докрасна накалилась. В панической спешке он совершенно забыл про лестницу. Его каблуки свесились с верхней ступеньки, накренились — и он медленно отшатнулся назад, отчаянно махая руками, чтобы удержать зыбкое равновесие. И разве у него тогда не мелькнула эта поистине безумная мысль: «Сейчас я упаду. Упаду и на себе узнаю, что значит стукнуться затылком о пол с высоты. Боже, сохрани меня…»

Или в угоду своим соображениям он, повзрослевший, додумывает сейчас за себя в детстве, когда сознание ребенка распирает от смутных догадок и полуосознанных образов (образов, которые теряют свой смысл — до того они ярки)?

Как бы то ни было, вопрос это спорный. Эдди не упал с лестницы. Матушка подоспела как раз вовремя. Она схватила его, точнее сказать, подхватила. Эдди расплакался, но не упал.

Все, кто был в магазине, пялили на них глаза. Это Эдди хорошо запомнил. Он запомнил, как мистер Гарднер поднял с пола упавший измерительный прибор, проверил на нем какие-то приспособления, чтобы убедиться, не пострадали ли они при падении, между тем другой продавец поднял стул и с гримасой отвращения отряхнул от пыли рукава, после чего лицо его вновь приняло безучастное выражение. Но ярче всего в памяти Эдди запечатлелась влажная щека матери, горячее дыхание изо рта и какой-то кислый запах. Он не забыл, как она шептала ему на ухо: «Никогда этого больше не делай! Слышишь?! Никогда». Эти слова мать неизменно твердила как заклинание, чтобы отвратить от сына беду. То же самое в жаркий и душный летний день годом раньше твердила она, обнаружив, что няня повела Эдди в деррийский парк в бассейн. Это было в ту пору, когда страсти вокруг полиомиелита, вспышка которого наблюдалась в начале пятидесятых годов, только-только начали успокаиваться.

Она вытащила его из обувного магазина, крича продавцам, что отдаст их под суд, если что-нибудь вдруг случится с ее мальчиком. Все это утро на глаза его то и дело навертывались слезы — слезы ужаса, а приступ астмы был как никогда мучителен. Ночью Эдди несколько часов не смыкал глаз, размышляя о том, что такое рак, хуже ли он, чем полиомиелит, сколько времени продолжались бы его страдания перед смертью и насколько они были бы мучительны. И еще он думал о том, попадет ли он после смерти в ад или нет.

Угроза эта была весьма серьезной, он это знал. Мать была ужасно напугана. От нее он и узнал про ад.

Ужас был беспределен.

— Мирти, — сказал он, перенесясь через пучину времени. — Поцелуй меня, пожалуйста.

Мирти поцеловала его и обняла так крепко, что у него захрустели кости. «Если бы мы были в воде, — подумал он, — она бы меня утопила и сама пошла бы на дно вместе со мной».

— Не бойся, — прошептал он ей на ухо.

— У меня не получается, — запричитала она.

— Я знаю, — ответил он и тут же заметил: приступ астмы у него прошел, хотя Мира и обнимала его так, что едва не сломала ему ребра. Свистящее дыхание сменилось ровным. — Я знаю, Мирти, — повторил он.

— Ты позвонишь? — дрожащим голосом спросила Мира.

— Если смогу.

— Эдди, пожалуйста, скажи мне, что случилось.

А что если и впрямь рассказать? Только успокоит ли ее этот рассказ?

«Мирти, сегодня вечером мне позвонил Майк Хэнлон. Мы говорили совсем недолго, и весь наш разговор сводился к двум вещам. «Все повторяется», — сказал Майк. И спросил у меня: «Ты приедешь?» А сейчас, Мирти, меня всего лихорадит, только этот жар нельзя унять аспирином. У меня слабое дыхание, но этот чертов аспиратор тут не поможет, потому что мне не хватает дыхания не в горле, не в легких, а в сердце. Я вернусь, если смогу, Мирти, но у меня сейчас такое чувство, будто я стою у устья старой шахты, в воронке, которая вот-вот обрушится. Стою и прощаюсь с этим миром».

О Боже! Да, конечно, очень бы это ее успокоило.

— Нет, — сказал Эдди, — кажется, я не могу тебе это объяснить.

И не успела она что-либо произнести в ответ, не успела она приняться за свое («Эдди, вылезай из такси! Ты так себе заработаешь рак!»), Эдди стремительно оторвался от Миры и бросился бегом к такси.

Когда машина задом выезжала на улицу, Мира стояла в дверях дома; когда они поехали в город, она по-прежнему стояла у порога — огромный черный силуэт, обрисованный сочившимся из окон светом. Эдди помахал; ему показалось, что Мира подняла руку, чтобы помахать в ответ.

— Куда поедем на ночь глядя? — спросил таксист.

— В Пен-Стейшн, — отозвался Эдди, с облегчением нащупывая аспиратор. Астма утихла, лишь только изредка давали о себе знать бронхи. Эдди почувствовал, что он почти выздоровел.

Но спустя четыре часа ему потребовался аспиратор как никогда прежде. Спазматическая боль вывела его из легкой дремоты, он дернулся, да так, что какой-то тип в деловом костюме, сидевший напротив, опустил газету и посмотрел на него с выражением недоумения и любопытства.

«Я вернулась! — злорадно закричала астма. — Я вернулась и не знаю, что теперь с тобой сделаю, может быть, даже возьму и убью тебя. А почему бы и нет? Так или иначе, должна я когда-нибудь отправить тебя в могилу? Не в бирюльки же мне с тобой играть!»

Грудь у Эдди начала вздыматься. Он стал охлопывать себя в поисках аспиратора, нашел его, нацелил себе в горло и пустил струю из пульверизатора. Затем, съежившись, откинулся на спинку высокого дорожного кресла в ожидании, что приступ спадет, и все думал про сон, от которого он проснулся. Сон? Если бы только сон. Эдди боялся, что это скорее воспоминание, чем сон. Ему снился такой же зеленый свет, как тогда на экране рентгеновской установки, что стояла в обувном магазине. Эдди Каспбрак, совсем еще мальчик, кричал во весь голос в каких-то подземных туннелях, а за ним по пятам бежал отвратительный прокаженный, обдавая его смрадным запахом. Он бежал и бежал…

«Бегает ваш сын довольно быстро», — говорил матери учитель физкультуры. И во сне, убегая от прокаженного, Эдди бежал фантастически быстро; в этом сне ему было одиннадцать лет. Он уловил какое-то тление, дыхание смерти — то был трупный запах. Кто-то чиркнул спичкой, и Эдди увидел разлагающееся лицо Патрика Хокстеттера, мальчика, пропавшего в июле 1958 года; в щеках его кишели черви, они вползали и выползали, но всего ужасней был удушливый запах, исходящий изнутри Патрика Хокстеттера. В этом сне — все-таки это было воспоминание — Эдди увидел рядом с трупом Патрика два школьных учебника, разбухших от влаги и покрывшихся зеленой плесенью: «Дороги света» и «Знакомство с нашей Америкой». Они пришли в негодность из-за гадкой сырости, какая стояла в туннеле.