В 1975 году Стэнли ушел из торгового центра и открыл свое дело. Родители обоих единодушно решили, что это опрометчивый шаг. Не то чтобы Стэнли не стоило этого делать — не дай Бог, чтобы он не открыл своего дела. Просто они считали, что ему еще рано, это будет так обременительно для финансов Пэтти. «Когда этот голяк ее обрюхатит, кому, как не мне, придется на них обоих вкалывать», — ворчливо говорил Герберт Блюм своему брату после очередной ночной попойки на кухне.
Родители считали, что молодому человеку нечего даже и помышлять о собственном бизнесе, пока он не достиг более солидного возраста — этак лет, скажем, семидесяти — восьмидесяти.
И снова Стэнли проявил, казалось, сверхъестественную уверенность в своих силах. Он был молод, представителен, умен, способен. За время работы в торговом центре он установил полезные деловые контакты. Все это, однако, можно принять за данность, но как он мог предвидеть, что фирма «Корридор-видео» — пионер в зарождающемся видеомагнитофонном бизнесе, в скором времени обоснуется на огромном участке непригодной для земледелия пустоши, всего в каких-то десяти милях от пригорода, куда Урисы переехали в 1979 году. Не мог он знать и того, что буквально через год после своего переезда в Трейнор фирма «Корридор-видео» выйдет на рынок со своей независимой исследовательской программой. Даже если бы Стэнли имел доступ к некоторой информации о планах «Корридор-видео», он едва ли поверил бы, что они доверят работу молодому очкастому еврею, который к тому же был не из здешних — «чертов северянин», как говорили про таких, как он, еврей с легкомысленной ухмылкой, вихляющей походкой, молодой человек, предпочитающий в выходные ходить в расклешенных джинсах, у которого не прошла еще на лице подростковая сыпь. И все же ему дали работу. Казалось, Стэнли все предугадал.
Компания «Корридор-видео» предложила ему полную ставку с окладом тридцать пять тысяч в год.
— И это только начало, — рассказывал Стэнли жене, когда в тот вечер они легли в постель. — В августе они разрастутся как грибы, везде откроются филиалы. Если кто в ближайшие десять лет и завоюет мировой рынок, так это они наравне с «Кодаком», «Сони» и «Эр-си-эй».
— Так что ты собираешься делать? — спросила Пэтти, хотя уже догадывалась.
— Я скажу, мне было приятно иметь с ними дело, — рассмеявшись, ответил он, прижал Пэтти к себе и поцеловал. Спустя некоторое время он влез на нее. Череда оргазмов походила на яркие ракеты, вспыхивающие в ночном небе, но ребенка вот уже второй год не было.
Работа в «Корридор-видео» свела Стэнли с самыми богатыми и могущественными людьми Атланты. Оба они, Стэнли и Пэтти, к удивлению своему, обнаружили, что они вполне нормальные, даже славные люди. Здесь супруги нашли понимание, широту взглядов и дружелюбие, чего не встречали на Севере. Пэтти вспомнила строки из письма Стэнли родителям: «Самые лучшие богатые американцы живут в Атланте, Джорджия. Я намерен помочь некоторым из них обогатиться, а они, в свою очередь, сделают богаче меня. Никто не будет относиться ко мне как к своей собственности, кроме моей жены Патрисии, а поскольку я уже ею владею, думаю, такое отношение с ее стороны вполне закономерно».
К тому времени, как они переехали из Трейнора, под началом Стэнли уже было шесть человек. В 1983 году их совместный доход достиг невероятной суммы, о которой Пэтти могла лишь мечтать. Это была сказочная страна шестизначных цифр. И все это произошло без малейших усилий, с небрежной легкостью, с какой надевают кроссовки. Это иногда пугало ее. Однажды она неловко сострила насчет сделки с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, он даже поперхнулся от смеха, но Пэтти это совсем не показалось смешным и вряд ли, полагала она, покажется.
«Черепаха не могла нам помочь».
Иногда, совершенно необъяснимо почему, она просыпалась с этой мыслью; это походило на полузабытый истаявший сон. Пэтти поворачивалась к Стэнли — ей нужно было прикоснуться к нему, убедиться, что он еще рядом.
Жили они хорошо. Не было безобразных пьянок, на сторону никто не бегал, не употреблял наркотики, не было изнурительных споров о том, что надо делать. Лишь одно омрачало их отношения. Первой завела речь об этом мать. То, что она вернется к этой теме, казалось вполне закономерным. В одном из писем Руфи Блюм к дочери этот щекотливый вопрос все-таки проскользнул. Мать писала Пэтти раз в неделю; письмо, о котором идет речь, пришло в начале осени 1979 года. Оно было переадресовано из Трейнора. Пэтти читала его в гостиной, где кругом валялись пустые коробки из-под коньяков и ликеров. Гостиная казалась заброшенной, как будто в ней все перевернули вверх дном.
Во многом это было обычное письмо матери — четыре страницы, мелко исписанные синей ручкой, каждая страница озаглавлена: «Приписка от Руфи». Почерк ее почти невозможно было разобрать. Стэнли как-то пожаловался, что не может прочесть ни одного слова из письма тещи.
— А зачем тебе это надо? — ответила ему тогда Пэтти.
Письмо содержало обычный набор новостей. Память Руфи Блюм напоминала расширяющимся веером родственных связей широкую дельту. Многие люди, о которых писала мать, постепенно стирались в памяти Пэтти, как фотографии в старом альбоме, но для Руфи все они были окружены немеркнущим ореолом. Ее заботы об их здоровье и любопытство насчет их дел, казалось, не знали устали, а ее прогнозы были неизменно зловещи. У отца по-прежнему не прекращались боли в желудке. Он был уверен, что это просто диспепсия, и не подозревал, писала Руфь, что это язва, пока не началось кровотечение. «Ты знаешь своего отца, дорогая. Он работает как вол, а иногда и мыслит так же туго, под стать волу. Прости, Господи, мне эти слова. Рэнди Харленген сделали операцию, удалили кисту яичников — больше чем гольфовые мячи! — и слава Богу! Никакой злокачественной опухоли, но, что ни говори, двадцать семь камней, ты только представь себе. Это все из-за нью-йоркской воды, несомненно, из-за нее, да и воздух в Нью-Йорке грязный». Руфь была убеждена, что все напасти из-за воды. Из-за нее в организме вредные отложения. Едва ли Пэтти представляет себе, как часто она, мать, благодарила Бога за то, что «дети живут в провинции», где намного чище и вода и воздух, в особенности вода. (Для Руфи все южные города, включая Атланту и Бирмингем, были провинцией.) «Тетя Маргарет вновь воюет с администрацией электрокомпании. Стелла Фланаган опять вышла замуж — дуракам ученье не в прок. Ричи Губера снова уволили».
И в потоке этой болтовни, местами весьма язвительной, без всякой связи с предыдущими и последующими словами, как бы между прочим, Руфь Блюм задала страшный вопрос: «Когда же вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы готовы уже нянчить вашего малышку, его или ее, кого уж Бог даст. Может, ты этого не замечаешь, Пэтти, но ты уже в таком возрасте, годы уходят». И после этого сразу про дочку Брукнеров — этажом ниже, которую прогнали из школы, потому что на ней была совершенно прозрачная блузка без бюстгальтера.
Тоскуя по старому дому в Трейноре, чувствуя неуверенность и страх перед будущим, Пэтти вошла в их новую спальню и легла на матрац (пружинная кровать была все еще в гараже, и матрац, положенный прямо на пол, на котором не было даже ковра, походил на большой протез на сюрреалистическом желтом берегу). Пэтти уткнула лицо в ладони и плакала минут двадцать. Ей казалось, слезы эти наворачивались ей на глаза давно. Так или иначе письмо матери лишь ускорило их появление; точно так же, как от пыли бывает щекотно в носу и начинаешь чихать.
Стэнли хотел, чтобы у них были дети. И она хотела. В этом супруги были совершенно единодушны, как и в любви к фильмам Вуди Аллена, как и в том, что регулярно ходили в синагогу, имели схожие политические симпатии и презирали марихуану и еще сходились в большом и малом в десятках и даже сотнях случаев. В Трейноре у них была особая комната, которую они разделили поровну. Слева у Стэна был письменный стол для работы. Справа у Пэтти стояла швейная машинка и карточный столик, на котором она решала головоломки — складывала картинки-загадки. В прошлом они так горячо спорили насчет этой комнаты, что последнее время редко заводили о ней разговор — она просто была в наличии, как их большие носы с горбинкой и обручальные кольца, у каждого на левой руке. Когда-нибудь эта комната будет принадлежать Энди или Дженни. Но когда будет этот ребенок? Швейная машинка, корзины со всяким тряпьем, карточный столик, письменный стол — все стояло на своих местах и с каждым месяцем словно бы укрепляло свои позиции в соответствующих концах комнаты, все это словно подчеркивало, что с полным правом явилось на свет. Так думала Пэтти, хотя эта мысль никогда не вырисовывалась у нее так отчетливо: подобно слову «порнография», это было понятие, маячившее за пределами ее понимания. Но Пэтти отлично помнила, как однажды, когда у нее была менструация, она открыла в ванной шкафчик под раковиной, чтобы достать гигиеническую салфетку; Пэтти помнила, как она смотрела на коробочку с аккуратно уложенными тампонами. И они словно говорили ей: «Привет, Пэтти! Мы твои дети. Единственные дети, которые у тебя будут. И мы хотим есть. Напои нас. Напои нас кровью».